Аз воздам
На фоне последних историй про бандитские девяностые вспомнилось.
Работал некоторое время назад в небольшой конторке — делали всякое металлическое — от экранов на радиаторы до флюгеров. Руководил моим отделом Виталий Николаевич, мужичок уже за шестьдесят, скромный, тихий, с короткой бородкой и в очочках. И жестами, и речью, и внешностью, он напоминал профессора Преображенского с одной поправкой — у него изуродована кисть левой руки, двух пальцев не хватает. Где ему так прилетело никто не спрашивал, а сам он не рассказывал.
И вот однажды в пятницу собрались после работы в курилке. Выпиваем, а фоном на маленьком телевизоре кино показывают. Есть такой перестроечный фильмец “На запасном пути”, может быть, помнит кто-то. Вкратце сюжет такой: бывшего лагерного надзирателя бывший же зэк в присутствии его сына называет подлецом. И с тех пор становится отставному вертухаю неспокойно: бегает он по знакомым, да у каждого интересуется: подлец он на самом деле или нет, типа, правду свою ищет. Лично мне кинцо запомнилось главным образом тем как смачно там Михаил Ульянов солёными огурцами хрустел.
Смотрим вполглаза, и кто-то вдруг говорит: да ладно, не бывает такого. Мол, набор случайностей, натяжек да выдумок.
И вдруг Виталий Николаевич глянул исподлобья и говорит: “Бывает!”
Настолько это было серьёзно произнесено, что все замолчали и уставились на него.
И он рассказал историю. Дальше от первого лица.
“В девяностые годы работал я в маленьком НИИ, которое выпускало измерительные приборы для космических аппаратов. Когда Ельцин пришёл, всё посыпалось, заказов не стало. Директор начал сдавать заводские корпуса разным фирмочкам под офисы да склады, но денег, понятно, сильно много всё это не приносило. Ну и мы с ребятами организовали небольшое предприятие — выпускали видеокассеты. Взяли в аренду технику, подрядили институтскую типографию печатать обложки — и пошло дело. Ну а как деньги подтянулись, вместе с ними пришли и бандюганы. Сначала даже ссор особых не было, да много они и не просили. Приходилось отстёгивать — ну а как? Власти нет, правоохранители тоже известно какие тогда были: когда убьют, тогда и приходите. Но, наконец, увидели бандюки, что дела у нас идут, и начали трясти как грушу. Каждую неделю заходили и денег требовали. Не дашь — принтер разобьют, комп сломают, а то и по физиономии кому съездят. Главарём у них был маленький такой армянчик, не запомнил его особо — всё бегал за спинами своих мордоворотов. А вот те были колоритны. Самый крупный — бугай лет двадцати пяти — назывался Гиря. Это прозвище он получил благодаря маленькой гирьке, которую носил на длинной такой цепи, пристёгнутой к ключевому брелоку. О предназначении сего аксессуара догадаться было несложно, а вскоре я испытал его действие на себе. Как-то ввалились эти ублюдки пьяные, и начали требовать денег. Мой партнёр куда-то уехал, ну они и накинулись на меня. Как я ни убеждал, что денег у меня нет и что денежные вопросы не решаю, всё равно досталось мне от них. Это был 95-й год, как раз вышел фильм “Казино” с Де Ниро. В этом фильме была сцена, где двум шулерам по указке босса разбивают костяшки пальцев молотком. И вот то ли спьяну, то ли от юношеского удальства решил Гиря повторить этот фокус. Распластали они меня на металлическом столе. Один голову держит, другой руку. Закатали до локтя рукав, и давай Гиря своей гирькой по ней метится. Попадал он не сразу, несколько ударов тяжело бухнули по столу, оставив глубокие вмятины. Я ещё потом лет пять с ужасом вскакивал, слыша как за окном с металлическим грохотом грузили мусорные контейнеры. Наконец, гирькой прилетело сначала по предплечью — как итог — две сломанные лучевые кости, а затем и по пальцам. Мизинец сразу отлетел, а безымянный позже отняли в больнице — там от костей одна каша осталась. Когда они ушли, еле добрался до телефона, чтобы скорую набрать — встать не мог на ноги от боли, она словно насквозь пронизывала, мешая двигаться. И не только было больно, но и противно: я кандидат наук, сорокалетний мужик с семьёй, двумя детьми, а тут эти безмозглые оболтусы…
…Снова Гирю я встретил через пятнадцать лет, в 2010-м. Было это в “Золотом Вавилоне” на Проспекте Мира,, возле секции с кроссовками. Смотрю — мужик высокий, удивительно похожий на моего старого знакомца. А с ним мальчишка лет пяти, на маленьком трёхколесном велосипедике. Приглядываюсь к дядьке, смотрю — и он меня узнаёт. Меня тут словно ужалило что-то, вспомнил я все те годы, всё, что переносил от этих сволочей, свою изуродованную руку. Шагнул к ним, но не к отцу обратился, а к мальчишке: “Мальчик, — говорю, — ты знаешь, что твой папа людей мучил и избивал?” И тут же пожалел: ребёнок стоит, глазёнками хлопает, то на меня, то на отца взгляд переводит. Тут меня Гиря под руку хватает и в сторону тащит.
Ты охренел, что ли? — шипит на ухо. — Это ребёнок же! Иди скажи мальцу, что пошутил!
А ты забыл, что делал тогда? — спрашиваю его. Говорю, а сам себя не в своей тарелке чувствую. Действительно, пожилой уже, вроде бы, человек, а вспылил ни с того ни с сего. Прошлое должно оставаться в прошлом, кто старое помянет, тому глаз вон, и всё такое… Уже готов был в самом деле извиниться, сказать мальчишке, что обознался. Но Гиря заговорил, и я передумал. Из него вдруг полилась вся эта гнилая бандитская апологетика. Мол, лохов надо было учить, если бы не я, то другой бы грабил, да у тебя у самого было рыльце в пуху…
Я слушаю, а в голове ураганом проносятся и поборы их, и избиения, и как они однажды ко мне домой ворвались, сломав советскую фанерную дверь, так что беременная жена чуть ребёнка не потеряла от страха. Вспомнил и звуки ударов по металлическому столу, и их красные пьяные рожи, и как рыдала моя мать в больнице у палаты, и как у отца кулаки сжимались в бессильной злобе, когда я рассказывал ему ту историю… Я кидаюсь к ребёнку, сую ему под нос свою изурдованную клешню и говорю: “Вот, смотри! Это твой отец со мной сделал!”
И через секунду оказываюсь на земле. Гиря сбил меня с ног и с минуту, пока не подоспели охранники, месил ногами. Я встал. Смотрю на рожу его красную, а сам смеюсь: вот этого твой сын никогда не забудет. Мальчишка в самом деле рыдает. Уже и мать подбежала — с недоумением смотрит на меня, и с изумлением — на мужа. Видать, не знала его прежде таким.
Но это ещё не конец истории. Через десять лет снова увидел я этого Гирю. Поехал на продуктовый рынок за картошкой к зиме и заметил его среди грузчиков. Еле узнал: ничего в нём не было ни от бугая из девяностых, ни от импозантного мужика средних лет из торгового центра. Худой как щепка, пропитая серая физиономия, под закатанными рукавами пыльной спецовки — высохшие руки в синих нитях вен. Увидел он меня, подошел, и заговорил без предисловий, словно не десять лет прошло между нашими встречами, а минуту назад его от меня в магазине оттащили. “Ну привет тебе! — говорит и ощупывает уставшим, без ненависти взглядом. — Куришь? Выйдём?”
В этом “выйдем” не было ни напряжения, ни вызова. Да и не боялся я теперь вызова от него — хоть и старый уже, а от такого субчика и левой пяткой бы отмахался — в чём там только душа держалась!
Мы закурили. Он некоторое время на меня смотрел и, наконец, заговорил.
Извини за прошлое, — произнёс глухо. — Время такое было. Денег хотелось, девок. Дурак был… При коммунистах не было ничего, и как появилась возможность, все мы кинулись за джинсами этими, видиками и жвачками. А сейчас как вспомнишь все джинсы эти…- махнул он рукой. Секунду промолчал, вздохнул и вдруг на меня остро глянул: — Но и ты тоже…
Что я? — улыбаюсь зло.
Я не про то, что тогда, а про магазин, помнишь?
Помню.
Я тогда в завязке был, думал, дурак, прошлое в прошлом оставить, да, видать, не убежишь. — он криво улыбнулся. -. Сын рос, я слова бранного при нём не говорил, жену пальцем не трогал, работу нормальную нашёл. А с того момента как мы с тобой сцепились, как-то всё поменялось. Сначала огрызался на жену, потом и руки стал распускать. Через два года ушла он от меня. Сына сперва только по праздникам видел, а сейчас и вовсе…
Ну а ты?
Бухаю, — невесело улыбнувшись, развёл он руками. — Да я тебе ничего не предъявляю, не думай. Ты сам как?
Я рассказал вкратце. Мы докурили, и я ушёл, забыв о картошке. Он провожал меня до выхода, и словно ещё сказать что-то хотел, да не сказал”.
Вот такая вот история… Тяжёлое время было, да.
